Фандом: Робин Хобб, "Сага о Шуте и Убийце"
Первые читатели: origami и Кларисса
Бета-читатели: Helga и origami
Объем: novel-length
Pairing: очевиден
Рейтинг: неторопливо нарастающий до R (а тем, кто любит погорячее, обещаю бонусом высокорейтинговые драбблы)
Summary: Прошло семь лет, и Фитц доволен своей жизнью. Но случай снова сводит его с Шутом. К чему приведет новая встреча Пророка и Изменяющего - и двух людей, чья близость преодолела даже смерть?
Эпиграфы: романы Робин Хобб в официальном переводе издательства ЭКСМО
Размещение: обсуждаемо, но только после того, как текст будет окончательно выложен здесь.
Ранее: Пролог 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 Эпилог
ГЛАВА 3. КУКОЛЬНЫЙ ТЕАТР
Я медленно начал различать детали. Толстый шерстяной ковер на полу, простая деревянная мебель, окно, затянутое промасленной кожей. На полке рядом с деревянной лошадкой и крошечной повозкой две куклы склонили друг к другу головы. В углу покачивался охотник марионетка. На столе лежали ярко раскрашенные куски дерева. Пахло опилками и свежей краской. Куклы, подумал я. Кто то делает кукол.
читать дальшеПутешествия в одиночестве всегда способствуют размышлениям, но мои мысли кружились на одном месте. Я пытался анализировать, как учил меня когда-то Чейд, но только бессмысленно перебирал факты, которые не хотели складываться в цельную картину. Мне как никогда хотелось поговорить с кем-нибудь, но ни Ночного Волка, ни Шута со мной не было. В последние годы моим собеседником в минуты сложных раздумий часто становилась Неттл, колкая, как ее имя, и удивительно мудрая; однако я не был готов обсуждать со своей дочерью вероятность того, что ее мать родит мне еще одного ребенка. Вообще, чем больше я раздумывал об этом, тем больше убеждался в том, что этот вопрос касается только Молли и меня, и решать его надо нам вдвоем. Поэтому после того, как я найду Шута и вернусь в Баккип, нам с ней нужно будет поговорить. Это будет долгий и тяжелый разговор, и я уже сейчас его страшился, но он был необходим.
Предмет этого разговора вызывал у меня такое множество смешанных чувств, что я никак не мог в них разобраться. Была там радость, еще более бурная от того, что мне обещали исполнение желания, которое я давно уже считал невыполнимым, и сам не знал, что в глубине души продолжал надеяться. Был страх – потерять Молли, и потерять нерожденного еще ребенка, и потерять эту последнюю надежду. Кроме того, я чувствовал себя виноватым перед Молли – она делала это ради меня, и я не заслуживал такого щедрого дара; и в то же время я сердился на нее за то, что она снова приняла решение сама, как в тот раз, когда ушла из замка, чтобы родить Неттл вдали от меня, и испытывал вину еще и за эту злость.
От всего этого у меня путались мысли, и я пытался не думать об этом хотя бы некоторое время, но другой предмет моих размышлений нисколько не облегчал мне душу. Я пытался представить, какая опасность может угрожать Шуту, и каждый раз терялся в догадках – я ничего не знал о нем, о том, как и чем он сейчас живет, за исключением того факта, что он, вероятно, снова выдает себя за женщину, резчицу при кукольном театре. Занятие резьбой было понятным мне выбором – после того как лорд Голден прокутил все состояние Шута, тому, наверное, приходилось зарабатывать себе на жизнь, а резчиком он был великолепным. Хотя он мог бы обратиться ко мне или к Дьютифулу и получить все, что пожелает – династия Видящих была перед ним в долгу с давних пор, и если бы даже Чейд или еще кто-то воспротивился, я нашел бы способы заставить казну вспомнить об этом долге. Но Шут, видимо, не желал иметь ничего общего не только со мной, но и с Видящими в целом.
Я не понимал, почему он не остался в своей школе пророков, о которой рассказывал и на которую имел столько планов. И не понимал, никак не мог понять, почему он не нашел меня, раз был в Баккипе. Эта мысль мучила меня сильнее всего: я вспоминал наше прощание перед тем, что я полагал недолгим расставанием, но что затянулось на почти восемь лет. Я словно снова ощущал серые метки Скилла у себя на запястье и то, как пустота и холод охватили меня, когда Шут забрал их. В тот момент мне казалось, что я умираю – но я не умер. Более того, теперь моя жизнь была полна, как никогда прежде, настолько, что я почти не вспоминал про Шута. Сейчас я думал, что в те месяцы, сразу после моего возвращения из колонны, когда потеря ощущалась острее всего, на меня обрушилось слишком много всего – и в первую очередь Молли! – чтобы предаваться горю. А потом, с течением лет, боль стерлась, как стерлась тоска по Ночному Волку, как стерся ужас от темницы Регала… Я понимал, что до конца она не уйдет никогда, но привык к ней, как к шрамам и сломанному носу.
И теперь я не знал, что скажу Шуту при встрече. Я не знал даже, стал бы я разыскивать его, если бы не предсказание Джинны. Возможно, не стал бы – Шут всегда ценил свое уединение, и приходил и уходил сам. После того как он разорвал нашу связь… возможно, я не имел права вмешиваться в его жизнь. В конце концов, это право Белого Пророка – влезать в жизнь своего Изменяющего, а не наоборот.
Я пытался представить себе, какой он сейчас, но и эти попытки каждый раз завершались неудачей. Я помнил оттенок, который начала принимать его кожа на Аслевджале, но даже образ молодого кареглазого и смуглого мужчины, измученного и усталого, которого я видел в свете камина в пещере Прилкопа, размывался, сменяясь то лордом Голденом, золотоволосым и высокомерным, то черно-белым Шутом, спутником моей юности. И еще одно воспоминание раз за разом всплывало в моем воображении, сколько я его не гнал прочь – Шут, каким я видел его в тронном зале Бледной Женщины, прикованный к каменному дракону. То, что грозило ему тогда, было страшнее смерти – и ужас, который я тогда испытал, снова и снова перехватывал мне горло.
Но даже когда мне удавалось представить себе Шута «коричневым», каким описывали его Чейд и Джинна, я не мог вообразить себе резчицу, за которую, по моим предположениям, он себя сейчас выдавал, так же как когда-то, после встречи с Йек, не мог представить себе Янтарь. Это было так же нелепо, как давние предположения Старлинг, и хотя я, пожалуй, был согласен со сказанными тогда же словами Кетриккен: «Шут не такой мужчина, как другие», но даже когда я не знал о нем всего, что знаю сейчас, я не мог думать о нем иначе как о мужчине. Моя фантазия каждый раз давала осечку: мне представлялось что-то вроде раскрашенных и манерных актеров, игравших женские роли в комедийных пьесках живого театра, но это было так не похоже на Шута, что картинка немедленно рассыпалась на куски. Однако я все равно пытался собрать ее снова: думать об этом было легче, чем обо всем остальном.
Я не оставлял попыток дозваться до Шута Скиллом; ночью я даже попытался найти его, как нашел когда-то Дьютифула в Гейлкипе, но потерпел неудачу и вернулся в себя прежде, чем переутомился настолько, что на следующий день не смог бы ехать верхом. Годы упражнений в Скилле заточили мое мастерство и самоконтроль, так что я не рисковал потеряться, но от усталости после использования Скилла не могло спасти ничего.
Торговый тракт между Баккипом и Тилтом был широким и наезженным, и одинокий всадник на быстром коне мог двигаться по нему гораздо быстрее, чем тяжелый фургон кукольного театра. Впрочем, я нагнал театр даже быстрее, чем предполагал – в первом же приграничном городке Тилта. После Праздника Урожая для артистов наступали тяжелые времена – близилась зима, и те, кто не находил убежище и работу в замках, вынуждены были жить на летние заработки. Театр пытался заработать все, что мог: они останавливались в каждом городе или большой деревне по дороге, давали вечернее представление, а если город был побольше, то задерживались на пару дней и только потом двигались дальше.
Как раз на такое вечернее представление я и попал. Я въехал в город поздно вечером, когда в домах побогаче зажгли огни, а в домах победнее уже погасили. На улицах было пустынно, но когда я поймал какого-то мальчишку, чтобы спросить, где здесь постоялый двор и не заезжал ли в город кукольный театр, он торопливо пробормотал, что «постоялый двор прямо и второй переулок направо, а театр сейчас на площади», поймал монетку и побежал так, что пятки засверкали. Я предположил, что бежит он именно на площадь – наверное, в его возрасте я тоже туда торопился бы – и последовал за ним.
На площади стояла толпа; для людей позажиточнее были установлены скамьи на высоком помосте, прямо напротив сцены кукольного театра, окруженной яркими факелами. Сцена представляла собой небольшую палатку, поднятую на длинных, больше человеческого роста шестах. Пространство между шестами было затянуто тканью, и внутри ходили и двигались. Перед палаткой на двух высоких табуретах сидели менестрели, один с лютней, другой с флейтой, сопровождавшие представление музыкой, а в паузах между действиями пояснявшие происходящее несколькими короткими куплетами.
Я все еще был верхом, так что не мог подойти ближе, но мне и так было прекрасно видно. Я попал на кульминацию представления: лютня и флейта сливались в тревожно-торжественной мелодии, и еще откуда-то раздавалась нервная дрожь бубна. Я всмотрелся в искусно вырезанные и ярко раскрашенные фигурки, двигавшиеся под куполом палатки – и всякие сомнения в том, что я напал на след именно Шута, пропали.
В спектакле рассказывалось о том, как призванные будущим королем Верити драконы освободили Шесть Герцогств от красных кораблей. Плоские корабли с нарисованными парусами качались и шли ко дну, скрываясь за плоскими же волнами, а над ними реяли драконы, взмахивая крыльями и покачивая головами в точности как настоящие. И это были не только такие драконы, как Айсфир и Тинталья; у одного голова была увенчана оленьими рогами, другой был похож на крылатого кабана… Я узнавал одного за другим всех драконов, и они выглядели в точности такими, какими я их помнил. Сделать подобное можно было, лишь увидев их своими глазами – ни один рассказ не позволит добиться такой точности, да и не поверят рассказу о крылатом кабане или олене. И лишь один человек из видевших их мог вырезать эти изящные, точные фигурки – Шут. Мое сердце забилось сильнее.
Затаив дыхание, я смотрел, как тонут красные корабли, и как драконы кружатся напоследок над замком Баккип и улетают. Только один задержался: он сел на стену вырезанной из доски крепости, и с его спины спрыгнула маленькая человеческая фигурка. Ей навстречу вышла другая, в бело-пурпурном платье. На обеих фигурках были короны.
Это оказалось единственным прегрешением против истины: в спектакле Верити прилетал на драконе верхом, а после победы прощался со своей королевой, поручая ей заботы о государстве и наследнике (на которого недвусмысленно указывал округлившийся живот под платьем куклы-королевы), и улетал в драконье царство в горах, выполняя данное драконам слово. Такова была официальная версия событий, и я даже встречал при дворе нескольких человек, которые клялись Эдой и Элем, что лично были свидетелями прощания Верити и Кетриккен. Только вот места в замке, где происходило это историческое событие, различались в разных рассказах, как и слова, которые якобы произнес Верити на прощанье.
Звонко задребезжал бубен, и я вздрогнул, поняв, что представление закончилось, а я все смотрел на пустую «сцену», погрузившись в свои мысли. Менестрели заиграли что-то веселое и запели остроумные куплеты, общий смысл которых сводился к тому, что короли королями, а драконы драконами, но артистам следует платить за доставленное удовольствие. Толпа одобрительно зашумела, засмеялась, зазвенела монетами и принялась расступаться, выпуская тех, кто платить не собирался или просто спешил. Поверх голов я наконец увидел, откуда звучал бубен: на пятачке перед «сценой», между менестрелями, сидела миниатюрная девушка с копной буйных черных кудрей и в алом платье. Сейчас она вскочила на ноги и заплясала, яростно стуча в бубен, а двое ребятишек в пестрых одежках выбежали из-за шестов, картинным жестом стянули с голов огромные шляпы и пошли вдоль полукруга зрителей, строя умильные рожицы.
Я подождал, пока толпа разойдется, спешился и, ведя коня в поводу, подошел к артистам. Придержав одного из детей, мальчика, за плечо, я высыпал ему в шляпу целую горсть монет, так что он поднял на меня огромные, как блюдца, глаза. А потом бросился прочь, сжимая шляпу так, чтобы оттуда ничего не высыпалось.
– Эй, сударь! Чем это вы его напугали? – резко окликнула меня плясунья с бубном. Она решительно подошла ближе. Хотя она была так мала ростом, что ей приходилось задирать голову, чтобы посмотреть на меня, вид у нее был суровый и уверенный.
– Похоже, он еще никогда не видел сразу столько монет, сколько я ему дал, – честно сказал я. – Прошу прощения – если бы я знал, что это может его напугать, то не был бы так щедр.
Она нахмурилась, но слова о щедрой плате несколько развеяли ее строгость.
– И с чего это вы, сударь, решили так бросаться деньгами? – она посмотрела на меня искоса из-под упрямой туго завитой пряди.
– Мне понравилось представление, – искренне сказал я. – А особенно – куклы. Не познакомите ли меня с мастером, который их сделал? У меня может найтись для него работа, если мы сойдемся в цене – а что сойдемся, в этом я уверен.
Она вскинула голову и пристально вгляделась в мое лицо. Не знаю, что она там углядела, но внезапно она обернулась к шестам и звонко крикнула – так, что у меня заложило уши:
– Маркед!
Ткань вокруг шестов заколыхалась, ее края разошлись, и оттуда высунулась женщина, в волосах которой соли было больше, чем перца.
– Я занята, ты же знаешь! Что меня звать? – тут она увидела меня и напряженно замерла, а потом, по жесту плясуньи, подошла ближе. Когда она вышла из тени на свет факелов, я увидел, что ее лицо наполовину скрывает татуировка: такие я видел у рабов Бингтауна. Вероятно, по ней Маркед и получила имя. Но осанка и повадки у женщины были такие, что высокородные придворные дамы многому могли бы у нее поучиться.
– Этот человек, – сказала плясунья тихо, – ищет мастера, который делал наших кукол.
Маркед всматривалась в мое лицо еще пристальнее, чем плясунья, и в ее глазах, окруженных сеткой глубоких морщин, появилось странное выражение – словно она узнавала меня, хотя я готов был поклясться, что вижу ее впервые. Потом она кивнула своим мыслям и сухо сказала:
– Монетка, подержи его коня. Пойдем-ка со мной, мальчик, – она развернулась и пошла куда-то в тень за «сценой», не дожидаясь моего ответа.
Я был поражен. Меня давно уже не называли «мальчиком», даже Чейд перестал это делать, кажется, лет пять назад. И уж тем более никто уже давно не обращался со мной так, словно я обязан ему подчиняться – а уж тем более бывшая рабыня, ныне играющая в кукольном театре. И тем не менее я отдал поводья плясунье-Монетке и пошел за Маркед.
Позади обтянутых тканью шестов стояла широкая скамья: Маркед села на нее и похлопала рядом с собой ладонью, приглашая меня. Я подчинился, и в следующее мгновение ее сухие жесткие пальцы твердо сжали мой подбородок, она повернула мое лицо к свету, впиваясь в него взглядом, и через пару секунду отпустила. Я отдернул голову, неприятно пораженный. Но она не обратила внимания. Не переставая пристально меня разглядывать, она спросила:
– Мастер, которого ты ищешь – как он должен выглядеть?
Вопрос был странным. И ответить на него мне было нелегко – ведь я еще не видел Шута в новом обличье. Но я все же попробовал:
– У него… у нее должна быть темная кожа, коричневая. И такие же волосы и глаза.
Маркед наклонила голову и прищурилась.
– Под каким именем ты знаешь ее?
Я замялся. Все имена Шута, которые я знал и использовал, не подходили. Лорд Голден давно исчез вместе со своим богатством, Шут был Шутом только для тех, кто знал его во времена правления короля Шрюда… и уж наверняка он не представлялся всем подряд Любимым. Я не знал, есть ли еще среди живых, кроме меня, люди, которые знают это его имя. И захочет ли он помнить его после всего, что пережил у Бледной Женщины.
Но сейчас Шут носил женское платье, и Маркед сказала «ее»… Я знал одно имя, которое он носил в женском обличье, и назвал его:
– Янтарь.
Маркед фыркнула, но мне показалось, что ее удовлетворил мой ответ. Она перестала цепко изучать мое лицо и окинула меня уже совсем другим, хотя тоже оценивающим, взглядом.
– Зачем ты ее ищешь?
– Я видел ее работы и хочу сделать заказ… – начал я, но Маркед сердито покачала головой, и я понял, что лгать не имеет смысла. – Я давно ее не видел и хочу с ней поговорить, – это была чистая правда – и единственное, что я точно мог сказать о цели своей поездки.
Маркед это, судя по ее виду, устроило. Она покивала сама себе, еще раз оглядела меня, снова кивнула и улыбнулась. Это было не самое приятное зрелище: зубов у нее не хватало, имеющиеся были черными, а десны – темными. Я испытал облегчение, когда улыбка сошла с ее лица.
– Она умеет резать, а? – сказала она скорее себе, чем мне. – Я-то думала, что она преувеличивает, когда говорит, что король с королевой у нее в точности такие, как в жизни, и нечего их приукрашать. Но если они так же похожи на оригиналы, как та корабельная рожа – на тебя, то я могла бы рассказывать своим детям, случись им несчастье у меня родиться, что видела короля Верити вот как тебя сейчас вижу.
– О чем ты? – перепросил я, пожалуй, слишком резко. Мне не понравилось упоминание о «корабельной роже» – Йек говорила о носовой фигуре корабля с моим лицом, и это вызывало у меня странное, неуютное чувство. Маркед моргнула и подозрительно покосилась на меня, а потом, что-то углядев в моем лице, расхохоталась.
– Да ты и не знаешь, что ли? Ну дает девочка.
Я начал злиться. Маркед, видимо, это почувствовала, потому что прекратила веселиться и положила руку мне на плечо. Ее худая узловатая ладонь в выпуклой сетке вен оказалась неожиданно тяжелой.
– Послушай меня, мальчик, – сказала она серьезно. – Янтарь твою зовут теперь Кофетри. Она с нами уже не путешествует, а едет с торговым обозом. Они нас обогнали дня на три.
– С обозом? – изумился я. – Почему? И куда они едут?
– В Тилт, как и мы, – успокоила меня Маркед. – А почему – да кто ж ее знает? У нас договор был: мы вместе до Баккипа, а потом она идет куда хочет. Вот встретились мы с обозом, и она с ним уехала. Знакомые у нее там были, судя по всему. – Она пожевала губами, а потом неохотно добавила: – И такие это были знакомые, что я и не знаю даже, что тебе сказать: то ли чтобы ты торопился, то ли чтобы не езжал никуда.
– Что ты имеешь в виду? – вскинулся я, но Маркед внезапно оттолкнула меня и встала.
– Ничего особенного. Все, больше мне нечего тебе сказать. Иди своей дорогой, мальчик. Эй, Монетка! Давай сюда его коня и иди работать, хватит прохлаждаться!
Я попытался задавать вопросы, но она словно не слышала больше ни слова. А когда я начал расспрашивать Монетку, из-под шестов вышел широкоплечий парень, мрачно посмотрел на меня и как бы невзначай захрустел пальцами, разминая тяжелые кулаки. Я почел за лучшее не устраивать скандалов и ушел.